О волосах в литературе

[Beauseant]

Рассказ, который впервые довелось прочитать еще в ранней юности...

Шолом Аш

Дитя своего народа
(из жизни польских евреев)


Мать вышла из комнаты невесты. Она окинула колким взглядом мужа, который, сидя за послеобеденным столом и катая шарики из хлебной мякоти, намеревался прочитать благодарственную молитву.
— Пойди ты потолкуй с ней, — у меня сил больше нет!
—Рохл-Лея детей воспитала!Х-хе!Пальцами на тебя указывать будут! Людям на смех...Ах ты, погибель на всю твою жизнь!
— На мою? На твою! Надо было дома торчать и детей воспитывать! Не допускать,чтобы дитя таскалось черт знает с кем!
— Скажи, пожалуйста, что это ты вздумала со мной ссориться? Ведь сейчас жениховы родители приехать должны! И чего ты от меня хочешь?
— Побойся бога, зайди к ней! Ведь люди смеяться будут...
Муж встал из-за стола и прошел в соседнюю комнату, к дочери.
Следом за ним вошла и мать.
На небольшой кушетке,стоявшей у окна,сидела девушка лет восемнадцати. Лицо было закрыто обеими руками,а руки прятались в распущенных густых черных волосах. Она, видимо, плакала, грудь ее тяжело вздымалась. На кровати лежали три платья: белое шелковое подвенечное,черное шелковое «для синагоги» и черное шерстяное утреннее. Их только что принес портной.
У дверей стояла женщина в черной косынке и держала коробки с париками *.
—Ханеле! Ты хочешь меня опозорить? Чтобы весь свет судачил обо мне? — проговорил отец.
Невеста не отвечала.
— Что ты на меня уставилась? Почему Гнендл, дочери Фрейндл, пристало носить парик,а дочери Мойши Гройса не пристало?
—А ведь у той, пожалуй, больше причин капризничать, она ученее тебя и приданого за ней больше, — помогла мать.
Невеста молчала по-прежнему.
— Дочка! Подумай, сколько денег и крови нам стоило,покуда Бог помог дождаться радости, а теперь ты хочешь омрачить нам торжество? Побойся Бога, что же творится с тобой? Ведь нас анафеме предадут! Жених пешком домой удерет...
— Хватит дурачиться! — сказала мать,взяв у женщины,стоявшей возле двери, один из лежавших в коробках париков, и подошла к дочери.
— Дай я примерю тебе парик, волосы на нем одного цвета с твоими.
И надела на голову дочери парик.
Восемнадцатилетняя девушка почувствовала тяжесть на голове. Она нащупала рукой свои волосы и ощутила рядом со своими, мягкими, прохладными, живыми — чужие волосы, мертвые, холодные как лед. Настойчиво долбила одна мысль: кто знает,где теперь голова, которой принадлежали вот эти чужие волосы?..Страшное отвращение охватило девушку, и, как если бы ее коснулось нечто грязное,она сорвала с головы парик, бросила его на пол и стремительно выбежала из комнаты.
Отец и мать молча переглянулись...


Наутро после венца свекровь встала пораньше,вооружилась большими ножницами, и, взяв парик и шляпку, которые она из своего города привезла в подарок невесте, направилась к ней, чтобы нарядить ее к завтраку.
Однако в комнату свекровь не попала:невеста заперлась и никого к себе не пускала.
Свекровь побежала к мужу, но тот, лежа среди доброй дюжины дядек и зятьев,спал как убитый со вчерашнего вечера. Пошла к жениху, восемнадцатилетнему пареньку, — материнское молоко на губах не обсохло, — а он в шелковом кафтане и в ермолке бродил по дому как неприкаянный, понурив голову, и стыдился людям в глаза смотреть. Наконец свекровь отыскала мать невесты, и они вдвоем направились в комнату молодой. Сорвали крючок и заглянули в комнату.
—Зачем ты заперлась, доченька?Тебе нечего стесняться.
—Дело житейское, — сказала свекровь и расцеловалась с тещей.
Ханеле не отвечала.
—Свекровь привезла тебе парик и шляпу — в синагогу ходить.
Из соседней комнаты уже доносится музыка — музыканты играют «добрыдень».
— Ну, невестушка, гости уже начинают собираться.
Свекровь принимается расплетать косы молодой. Ханеле не дается и падает к матери на грудь:
—Не могу я,мамочка! Сердце не дозволяет,родная моя!
—О Боге вспомни,дочь моя! — упрашивает мать.
— В огненных реках на том свете варят за это, раскаленными щипцами выдирают патлы распутниц, носящих свои волосы после свадьбы!
Холод пронизал молодую девушку до мозга костей.
— Мама, родная, мамочка! — не переставая,упрашивала она.
Ханеле взяла в руку прядь волос. Черной шелковой волной струились они между пальцев. Снова и снова приходила в голову мысль,что вот эти волосы,которые вместе с ней росли,вместе с ней жили, сейчас обрежут, и никогда, никогда больше у нее своих волос не будет...Она обречена носить чужие волосы,которые росли на чужой голове...И кто знает, жива ли бывшая обладательница этих волос или давным-давно уже гниет в могиле...Еще, чего доброго,явится ночью и станет требовать замогильным голосом: «Отдай мои волосы! Отдай!..»
Ханеле вздрогнула. Она услыхала, как над ее головой щелкнули ножницы...Девушка рванулась из рук матери, выхватила ножницы у свекрови, швырнула их на пол, и закричала не своим голосом:
— Волосы мои! Пусть сам Бог меня накажет!
Ничего больше нельзя было поделать. Свекровь в тот же день собрала вещи и увезла к себе домой пряники и гусей, приготовленных ею к свадебному завтраку для «своих». Хотела забрать и жениха, но мать невесты заявила:
— Нет уж, извините! Вам он больше не принадлежит!
А в субботу дочь Мойши Гройса вели в синагогу открыто, на виду у всех,без парика, в широкополой шляпке. И проклятия,которые ее провожали на пути,пусть сгинут в мертвых пустынях, где нога человеческая не ступала.


Однажды поздним вечером, спустя несколько недель после свадьбы, молодой муж вернулся из молельни домой и прошел в свою комнату. Жена уже спала. Неяркий свет маленькой лампочки падал на нее и освещал бледное лицо,как будто купавшееся в черных волнах шелковых волос. Белые красивые руки охватывали голову, словно Ханеле боялась,что кто-то ночью обрежет ее косы.
Муж пришел домой раздраженный и злой: вот уже четыре недели прошло после свадьбы,а его еще ни разу не вызвали к свиткам торы. Это хасиды мстят ему,а сегодня Хаим-Мойша обругал его при всем честном народе и пристыдил за то, что «она» носит свои волосы.
—Ты — глиняный истукан! — говорил он, — что значит «жена не хочет»? В Писании ясно сказано: «Он да властвует над ней...»
Муж пришел домой с намерением тут же подойти к ней, сказать: «Жена, это закон! Хочешь носить свои волосы, тогда я должен развестись с тобой, собрать свои вещи и уехать к себе домой».Но, увидев жену спящей, взглянув на ее бледное лицо и копну черных волос, он проникся жалостью, подошел к кровати, долго смотрел на молодую женщину и наконец несколько раз тихо окликнул:
—Ханеле!.. Ханеле!..Ханеле...
Она вдруг испуганно открыла глаза,удивленно посмотрела кругом и спросила:
—Это ты, Насон, меня зовешь? Что тебе?
— Ничего... Повойник у тебя упал, — сказал он, поднимая белую ночную косынку,упавшую с головы.
Она накинула ее и хотела отвернуться к стене.
— Ханеле, Ханеле! Мне с тобой поговорить надо.
У Ханеле екнуло сердце. За все время со дня свадьбы он почти не говорил с ней. По целым дням она его не видела.
Он то сидел в синагоге, то в раввинской молельне за фолиантами. Когда приходил домой обедать,молча садился за стол. Когда ему что-нибудь нужно было,он говорил, ни к кому не обращаясь. А если иной раз и обращался к ней, то не поднимая глаз,словно боялся смотреть прямо в лицо. На этот раз он впервые,оставшись с женой наедине,говорил прямо и так мягко, ласково.
— Что ты хотел сказать мне? — тихо спросила она.
— Ханеле, — начал он, — я прошу тебя,не ставь меня в такое глупое положение перед людьми. Ведь мы же с тобою — чета, суженая Богом,ты мне жена, я тебе муж... Подумай, прилично ли это выглядит, — замужняя женщина — и носит свои волосы!
Ханеле еще не совсем очнулась от сна,сковавшего ее мысль и волю Она чувствовала себя расслабленной, и усталая ее голова упала к нему на грудь.
— Дитя мое! — сказал он еще нежнее. —Я знаю,ты вовсе не так строптива, как о тебе говорят. Ты чиста душой. Господь Бог поможет, будут у нас послушные, благонравные дети... Брось эти глупости! Зачем тебе, чтобы весь свет перемывал твои косточки? Ведь мы уже муж и жена, твой позор — это и мой позор...
Ей казалось, что кто-то очень далекий и в тоже время очень близкий говорит с ней. Никто до сих пор так с ней не говорил. А он ведь ее муж, единственный человек,с которым она будет жить так долго, так долго... и детей иметь... и хозяйство вести...
Она прислонила к нему голову.
— Я знаю,что тебе жаль твоих волос, девичьей твоей красы. Я знаю, что Бог наградил тебя красотой и добрым сердцем...Я это хорошо знаю, и мне самому как ножом по сердцу то, что тебе нужно волосы отрезать. Но что поделаешь? Закон прямо так и предписывает. Ведь мы можем, упаси Бог, провиниться как раз перед рождением ребенка...
Она молчала .Она все так же сидела, припав к нему, и лицо его овевала ароматная прохлада ее шелковых волос...
В волосах жила душа, он это чувствовал...Он долго и проникновенно смотрел на жену, и в глазах у него светилась мольба, мольба за ее счастье,за их обоюдное счастье.
— Можно мне? — спросил он больше глазами,чем на словах.
Она ничего не ответила и только уронила голову к нему на колени.
Он торопливо достал ножницы из ящика.
Ханеле лежала у него на коленях, отдав голову как выкуп за счастье их обоих...Глаза ее были полузакрыты,она о чем-то мечтала...А ножницы повизгивали над ее головой, срезая прядь за прядью.
Проснувшись утром, она взглянула в зеркало,висевшее напротив кровати. Ее охватил ужас,ей казалось,что она сошла с ума и лежит в больнице... На столике, рядом с кроватью, лежали безжизненные косы. Душа,что жила в этих косах, когда они росли на голове,теперь отлетела, и
волосы напоминали о смерти...
Ханеле закрыла лицо обеими руками, и рыдания огласили небольшую комнату...


примечание
* Согласно иудейской религии, замужней женщине запрещается носить свои волосы, ей предписано покрывать голову париком.

[Beauseant]

Юрий Лорес

Из Песни Песней
(отрывок)

А если эти волосы распустить,
она в них скроется вся,
словно в высокой-высокой траве
или в тени задремавших кущ.
Ее движение или ветра порыв
белую кожу на миг обнажит,
словно сквозь тучи солнечный луч
рассыплется бликами по воде.

Но если безветрие или покой,
то даже пятки не увидать
под покрывалом ее волос
не то, что бедра, живот, сосок.
Но как сквозь тонкий китайский шелк
или сквозь тени олив и агав
будет тело ее проступать,
если угадывать контур его.

И я подойду и, как будто траву,
плавным движеньем ладоней вовне,
чтоб не спугнуть осторожных птиц,
бесшумно раздвину пряди ее.
И сразу зажмурюсь — столь яркий свет
бросит смеющееся лицо.
Пусть я зажмурюсь: давным-давно
я ее вижу, закрыв глаза.

[Beauseant]

Кальман Миксат

Зонт Святого Петра
(отрывок)

Мадам Крисбай открыла доселе закрытые маленькие, колючие желтые глазки, и первое, на что она обратила внимание во внешнем мире, был беспорядок в прическе Веронки.
- Приведите в порядок голову, - тотчас же произнесла она по-французски, заохала, застонала, и ее ресницы снова сомкнулись.
Веронка испуганно схватилась за волосы: одна коса и в самом деле выбилась из прически.
- Ах, мои волосы! - взвизгнула она,как девчонка, и, схватившись обеим руками за голову, зачастила, заикаясь на каждом слове:
- У меня и шпильки из волос выпали, не только серьги. Господи, что же делать?
- Опустите и вторую косу, - посоветовал Мравучан, - Вот так! Ей-богу, лучше. Не правда ли, господин адвокат?
- Лучше, лучше, - небрежно бросил Дюри, теперь вынужденный взглянуть на отливающие темной синевой бархатистые косы, которые спускались от девичьего личика - поистине лица мадонны! - до самого подола узорчатой юбочки со сборками.
Так вот она какая, сестра глоговского священника!

[Beauseant]

Шолом Аш

Мать
(отрывки)

Вошла Двойра, девочка лет десяти-одиннадцати, а на вид — не более восьми -девяти, с тонкой длинной шеей, такой, что ее головка, казалось, сидит на тонком стебельке, словно цветочек, а все ее тельце держится на тоненьких ножках, похожих на слабые веточки, которые любой ветер, пролетев, может надломить; и словно цветочек из травы, выглядывало ее наивное личико из черных локонов, в беспорядке падавших на глаза, щеки, шею, спину, так что девочка никак не могла с ними сладить.
(...)
Несмотря на свои шестнадцать лет, Двойреле, с самого детства несшая тяжелый груз на юных плечах, выглядела не намного старше, чем тогда, когда мы с ней встретились в первый раз. Она стала только выше ростом, но смотрелась ребенком, который рано научился все понимать. Напрасно мать пыталась заплести ее дикие курчавые волосы в две косы.Не помогли даже два красных шелковых банта, которые мать вплетала в эти косы. Волосы, которые накануне были помыты в бадье с горячей водой, сегодня растрепались, и, как молодая трава, как нежные шелковистые растения, рассыпались по ее лицу, закрываю лоб, глаза. Двойреле движением головы приходилось откидывать их с лица.
(...)
Он по тени узнал ее, следил как эта тень колеблется на занавеске, и ему виделась ее пышноволосая головка, склоненная над книгой, два-три локона, выбившихся и упавших на ее щеки. Один раз он разглядел сквозь щель между занавесками ее затылок, это уже была не тень, он видел его во плоти, видел его наклон, покоящуюся на нем густую косу.
(...)
Слова Ноделя, что «мисс Фойрстер — это красная роза, распустившаяся роза, а Двойра — это почка», словно дали толчок Бухгольцу, и он увидел — мисс Фойрстер, действительно выглядит в этот вечер точно роза, расцветшая роза.(...)Роскошные черные волосы, разделенные прямым пробором, выложены косами на голове, прикрывая уши, и так легко держатся они, толстые, пышной халой плетенные косы, что кажется — вот-вот соскользнут, расплетутся и рассыплются по обнаженной шее, по затылку, по глазам, маленьким изюминкам-глазам с японским разрезом...
(...)
Так случилось, что сам того не желая, Бухгольц стал мысленно сравнивать сидевшую рядом с ним тихую и грустную Двойру с мисс Фойрстер. И Двойра со своей головкой в локонах и тонкой нежной шеей выглядела ребенком в сравнении с этой женщиной...

[Beauseant]

Иван Гончаров

Обрыв
(отрывок)

Она ( Уленька) была очень молоденькая в ту эпоху, когда учились Райский и Козлов,
но, несмотря на свои шестнадцать или семнадцать лет, чрезвычайно бойкая,
всегда порхавшая, быстроглазая девушка. У ней был прекрасный нос и
грациозный рот, с хорошеньким подбородком. Особенно профиль был правилен,
линия его строга и красива. Волосы рыжеватые, немного потемнее на затылке,
но чем шли выше, тем светлее, и верхняя половина косы, лежавшая на маковке,
была золотисто-красноватого цвета: от этого у ней на голове, на лбу, отчасти
и на бровях, тоже немного рыжеватых, как будто постоянно горел луч солнца.

[Beauseant]

Габриэле д´Аннунцио

Наслаждение
(отрывок)


У нее было овальное лицо, может быть, несколько продолговатое, но лишь чуть-чуть, той аристократической продолговатостью, которою злоупотрeбляли в XV веке художники — искатели изящества. В нежных чертах было это легкое выражение страдания и усталости, которое придает человеческое очарование Девам на флорентийских картинах века Козимо. Мягкая, нежная тень, похожая на смешение двух прозрачных цветов, идеального фиолетового и синего, окружала ее глаза с коричневыми зрачками смуглых ангелов. Волосы ложились на ее лоб и виски, как тяжелая корона; собирались в кучу и вились на затылке. Локоны спереди были густы и имели вид кудрей, покрывающих в виде шлема голову Антиноя, в галерее Фарнезе. Ничто не могло превзойти грацией эту изящнейшую голову, которую эта огромная масса, казалось, обременяла, как божественная кара.

— Боже мой! — воскликнула она, стараясь поднять руками тяжелые косы, закрученные вместе под шляпой. — Вся голова болит у меня, точно я целый час была подвешена за волосы. Не могу долго не распускать их; слишком утомляют. Это — рабство.

— Помнишь, — спросила донна Франческа, — как мы все в институте любили расчесывать твои волосы? Ежедневно из-за этого происходили настоящие сражения... Представь себе, Андреа, доходило даже до кровопролития! Ах, я никогда не забуду сцену между Карлоттой Фьорделизе и Габриэлой Ванни. Эта страсть превратилась в настоящую манию. Расчесывать волосы Марии Бандинелли сделалось заветной мечтой всех воспитанниц, взрослых и маленьких. Мания превратилась в эпидемию, распространившуюся на весь институт;запрещения,предостережения,строгие кары сыпались на нас градом, раз нам грозили даже остричь «преступные волосы». Помнишь, Мария? Все сердца были заколдованы прекрасными черными змеями, ниспадавшими у тебя до пят. Сколько страстных слез проливалось из-за них по ночам! А когда Габриэла Ванни из ревности предательски надрезала твою косу ножницами? Габриэла действительно совсем потеряла голову. Помнишь?
(......)
Андреа пришло в голову, что ни одна из его подруг имеет таких волос, напоминающих темный,густой лес, где можно затеряться. История всех этих влюбленных в косу, воспламененных страстью и ревностью девушек, сгорающих желанием погрузить гребешок и пальцы в живое сокровище, показалась ему красивым и поэтическим эпизодом монастырской жизни; и косматая головка смутно озарилась в его воображении, как сказочная героиня, как героиня христианской легенды, где описывается детство святой, обреченной на муки и на будущее прославление. И в то же время в душе у него возник художественный замысел. Какое богатство и разнообразие линий могла бы сообщить рисунку женской фигуры эта вьющаяся и распадающаяся масса черных волос!

Но они были не вполне черные. Он всматривался в них на другой день, за столом, когда падало отражение света. У них был темный оттенок фиалки, один из тех оттенков, какие бывают у синего сандала, или иногда у закаленной стали, или у полированного палисандрового дерева; и казались сухими, так что при всей своей густоте волосы были отделены друг от друга, окружены воздухом и будто дышали. Три ярких и мелодичных эпитета Альцея шли донне Марии самым естественным образом. «Ιοπλοξ αγια μειλιζομειδε…»*
(......)

— Бросьте мне косу, и я поднимусь! — смеясь, с первой площадки лестницы, крикнул Андреа донне Марии, стоявшей между двумя колоннами, на смежном с ее комнатой балконе.

Было утро. Она сушила на солнце свои влажные волосы, что окутывали ее всю, как темно-синего цвета бархат, сквозь который проступала неясная бледность лица.

* Нежная, святая, сладостная (греч.).